Камера! Свет! Мотор!
JALOUSE / Станислав Ф.Ростоцкий и Сергей Мелихов
МАКСИМ ПЕЖЕМСКИЙ, режиссер [Переход товарища Чкалова через Северный полюс, Жесткое время, Мама, не горюй]
Нашему кино, отыгравшему свою мрачную составляющую, теперь самой судьбой предназначено двигаться к чему-то светлому, причем такому, что не могло появиться в прошлой волне. Если мрачности внутри нет, то мы не должны ее в себе симулировать. Во второй Маме, не горюй это, в первую очередь, отразилось на подборе актеров абсолютно у всех ярко выраженное плюсовое обаяние. Это фильм, рассказанный и сыгранный добрыми людьми, которые вовсе не обязаны быть уродами. Но при всей позитивности кино не должно быть беззубым оно должно быть связано с современной реальностью, которая отнюдь не беззуба. Позитив нашего фильма еще и в том, что он не отрицает время, в котором находится, понимает неизбежность суровости и цинизма. Но основная идея второй Мамы держи сам себя и все получится. Мы снимали фильм, который сами хотели посмотреть. А если мы в данный момент хотим с экрана дружеского похлопывания по плечу так вот мы сами его и сотворили. Если это назовут соцзаказом, а наш фильм поставят в школах изучать на уроках доброты, мы не станем возражать. Но специально мы ничего для этого не делали. Вопрос в том, чтобы все было ненавязчиво. Потому что кино еще и про то, что если для того, чтобы выжить, нужно быть сволочью, то это время грустное. Мы сами довольно цинично воспользовались героями первого фильма, чтобы показать, как им живется в нынешние времена, и оказалось, что приходится им несладко. Но они все равно совершали поступки, которые душа просила. Время ? это мы сами. Сволочью быть необязательно. Хочешь будь. Но можно и не быть.
ИЛЬЯ ХРЖАНОВСКИЙ, режиссер [4]
В кинематографе основой всего является негатив, потому что только с него можно сделать позитивный отпечаток. Конечно, в том случае, если это настоящая кинопленка, основанная на желатине из костей бычков, а не мертвое пиксельное изображение. Это в первую очередь вопрос оптики. Ну, вот, например, в фильме Летят журавли, который все помнят как картину светлую, какой позитив? Девушка осталась одна, ее парень погиб, друг оказался предателем. Или Догвилль это что? Я не знаю. Или Гоголь это позитив или негатив? А Гойя? С музыкой тем более непонятно. Для меня настоящий позитив это подлинность. В этом случае позитивным является любой подлинно художественный фильм любого настоящего автора. Когда говорится о важном. Все это не исключает, скажем, комедии в чистом виде, но тогда уже речь идет о жанре. А жанр исключает серьезную беседу он предполагает общение по другим законам. Не говорим же мы про вестерн, что это трагическая история, где убивают невинных людей, у которых остались семьи. Вопрос о нынешнем месте режиссера тоже своего рода вопрос оптики. Сейчас всячески вводится в моду легенда о том, что все решает... продюсер. В контексте Европы это звучит анекдотически смешно. Мой пока небольшой, но тем не менее основательный опыт поездок по Европе и бесед с самыми разными продюсерами, подтверждает одно: все они ставят сейчас только на одного человека на режиссера. Их лотерея, их казино найти хорошего режиссера и дать ему максимально проявиться. А у нас люди почему-то берут на себя право судить за зрителя, как ему, зрителю, будет хорошо. У нас самый удобный режиссер сегодня режиссер непритязательный. Тот, который со всем согласен, тот, который может и так сделать, и эдак, и человек вроде хороший, и группу не мучает. Такая недорогая проститутка, которая делает, что ей говорят, и потом тихонько уходит. А ведь настоящая любовная история требует сил и затрат [причем не только материальных], ярких эмоций от всех и от продюсеров в том числе. Это счастье, но невозможное без мук. Конечно, это отнюдь не означает, что кино должно делаться исключительно мрачными садистами. Лично я всегда открыт для диалога с продюсером, я готов быть убедительным. Но при этом я закрыт для директив и стараюсь избегать общения с несимпатичными мне людьми.
СЕРГЕЙ ЛОБАН, режиссер [объединение СВОИ 2000, кинофильмы Случай с пацаном, Пыль]
Название нашего объединения чистая имитация. В миллениум было модно ко всему добавлять круглые цифры, вот мы и придумали название, которое отсылало к чему-то серьезному и амбициозному СВОИ 2000. Потому что мимикрировать все равно приходится. Мы однажды говорили про фильм Чужие я уже не помню мелких деталей, но в целом речь шла о великолепной стратегии этих чудовищ. Они всюду проникали незаметно. Им нужно было выживать и они превращались в людей, ходили, разговаривали, исполняли другие человеческие функции. Но при этом у них всегда был свой, более важный биологический смысл. И этот смысл в определенный момент прорывался наружу. Куски мяса свисали, а чудовище щелкало клешнями. Бесспорно, мы тоже чудовища. Но мы не прилетели из другой галактики, мы такими были всегда. И мы считаем, что быть такими правильно. А чужое как раз все вокруг нас. Государство и власть не имеют для нас никакого значения. Чем больше думаешь о государстве, чем больше с ним борешься тем сильнее оно завладевает твоим разумом. Нет, мы намерены жить так, как будто власти не существует. У таких, как мы независимо от пола, возраста, политических убеждений есть единый общий смысл. Если бы я верил в бога, я сказал бы, что с нами бог. Но я не верю в бога, поэтому не знаю, как сказать. Власть всегда пытается навести порядок, изжить естество, но естество побеждает именно поэтому мы радуемся массовым беспорядкам и стараемся таковые провоцировать. А официальным нашим языком мы сделали русский жестовый язык глухих. Это очень важная вещь. Ведь глухие своего рода народ, у которого есть собственный язык, собственная субкультура. Но ведь глухие рождаются не только у глухих и к своим им пробраться непросто. Когда-то в советских школах этот язык был как будто бы запрещен: детей наказывали, если замечали, что они пытаются изъясняться жестами. Но поскольку для глухих говорить вслух было неестественно, они все равно пытались объясняться наиболее свойственным им способом. То есть руками. Это язык протеста, который возник для того, чтобы разрозненные люди, которых объединяет смысл, могли прорваться друг к другу. Хотелось бы уметь делать это. Собственно, кино это и есть язык таких жестов.
ЕВГЕНИЙ ЛАВРЕНТЬЕВ, режиссер [Афера, Мечтать не вредно, Личный номер]
Кино, в котором есть позитив, обязательно становится любимым. Свет, излучаемый с киноэкрана, довольно разный, но он есть у всех, кого мы по-настоящему любим у Гайдая, у Данелии, у Земекиса... Наверное, не все склонны к подобным фильмам, но я комфортно себя чувствую как раз со светом не возвышенным, но уютным и теплым.
В Мечтать не вредно меня привлекла именно эта нота, хотя сценарий был далек от идеала. Там почти не было профессии, ничего не складывалось, но и не было ничего надуманного чистая органика, любовь к своим закадыкам на районе, какими бы они ни были. Если это чудо происходит уже на уровне идеи, то за него нужно хвататься и всячески поддерживать. А волевым усилием получить это невозможно. Работать с добрыми чувствами, как с инструментом привлечения аудитории, бессмысленно, фальшь считается в секунду. Людям, которые занимаются администрированием культуры, время от времени приходит мысль о том, что надо бы дать больше позитива в качестве разнарядки, но это бессмысленно. Похожая история и с пресловутыми новыми русскими блокбастерами. Оценить чистоту эксперимента невозможно люди, которые думают, что могут сделать нечто подобное без конкретных рекламных ресурсов, ошибаются. Сначала нужно разобраться с тем, каким образом будет развиваться кино. Проблема в том, что в последнее время люди в киноиндустрии зарабатывали на процессе, а не на результате. Надо было отбивать бюджет. Само качество истории выходило на периферию так мы получили то, что имеем. Когда акцент наконец сместится к сценарию, когда те, от кого это зависит, накрепко затвердят, что фильм в первую очередь создается на бумаге вот тогда будет толк. Фильм готов, осталось его только снять это во всех смыслах золотые слова, потому что это наиболее рациональная формула производства, которая приносит деньги. Вот когда к этому придет тогда и станет свет.
ТАНЯ ДЕТКИНА, режиссер [Пакостник]
Хитрецы давным-давно научились управлять массовым сознанием при помощи символики добра и света. Делить рынки и затевать войны под флагами изгнания сил тьмы всегда было принято. А еще придумали, что мучиться стыдно. Надо все понимать и не мучиться. А ведь непонятное и мучительное ощущение, от которого текут слезы, и называется катарсисом. И именно эти слезы в отличие от слез умиления добром или слез восторга перед силами света сейчас практически под запретом. В режиссеры идут люди, способные на убийство, сказал однажды Энтони Хопкинс. Отказавшись от этих опасных типов, светлое кино обезопасило бы жизнь и кошельки продюсеров и прокатчиков, да и вообще всякого начальства. И кое-что пугающее исчезло бы. Ужас, горе, ритмы возбуждения, странность, тот же катарсис пресловутый, восторг перед мыслью, которая до этого казалась немыслимой нет ни фига. Добро всех победило - Люди напридумывали разное для того, чтобы объяснить самим себе коренящийся в глубине веков страх перед чужими. Такие мифы иногда называют охранными. Упоминание отечественного кинопроцесса в контексте продюсерского кино это игры с охранными мифами, впрочем, так же, как и позитивное кино. Продукцию строительной архитектуры часто называют массовым жильем. А продюсерское кино правильней называть массовым зрелищем. Но само по себе кино могучий бренд. И все всегда хотели к нему примазаться, даже Ленин. Поэтому режиссеров массовых зрелищ сейчас для краткости называют просто режиссерами [заодно чтобы и сами режиссеры не расстраивались]. Законы рынка интернациональны, осветительные приборы, пленка тоже. И только личность режиссера с личностью зрителя придают фильму региональные, или национальные черты. Я думаю, должно быть так: выходит, скажем, Иоселиани, и говорит: хочу снять кино. И к нему тут же очередь из представителей транснациональных компаний, и все хотят помочь кто деньгами, кто техникой, а кто почетное консульство предлагает - Но мир, блин, устроен криво.
|